Тревожные будни - Страница 113

113

Майор присмотрелся к столу. Два таких следа оставили стаканы, стоящие на столе. Но был еще один, третий след — против кухонного шкафчика. А третьего стакана нигде не было...

Головко удовлетворенно кивнул головой и полез за сигаретами. Неясный шорох, донесшийся из-под кровати, насторожил его. Он протянул руку к кобуре и сразу же отдернул ее.

Из-под кровати выглядывала изящная, словно выточенная из красного дерева головка козленка с большими печальными глазами.

— Лидка! — позвал майор. — Иди сюда, Лидка!

Козочка вылезла из-под кровати, постукивая копытцами, подошла к человеку, ткнулась теплым носом в его руки и жалобно заблеяла.

— Ты голодна, бедная! — догадался майор. — А молока, понимаешь, у меня нет! Ну да сейчас что-нибудь придумаем! — Он взял козочку на руки и вышел из хаты. — Тимофей Забирко! — позвал он мальчишку, чья рыжая голова, как цветок подсолнуха, торчала из-за штакетника. — Иди сюда, Тимофей! Есть для тебя важное задание! Даже два. Прежде всего позови двух взрослых: мне нужны свидетели — понятые... А во-вторых, Лидку вот надо покормить. Молока найдешь?

— Ясно, найду!

— Так вот, выхаживай козленка, пока дед Петро не вернется!

Синие глаза мальчишки вспыхнули радостью:

— А он вернется?

— Думаю, что вернется! Ну, дуй, выполняй команду, Тимофей Забирко!

Майор передал мальчишке козленка.

Когда явились понятые — чубатый поджарый парень с комсомольским значком и сутулая немолодая учительница, — Головко составил дополнительный протокол осмотра места происшествия, в котором отметил третий след от стакана.

— Так, значит, их трое было! — воскликнул чубатый парень. — Я так и думал...

— А почему вы так и думали? — заинтересовался Головко.

— Да так... — Парень смущенно опустил глаза. — Знаю я деда Остапенко. Никогда бы он в своего дружка не стрельнул...

— Ну что ж... Попытаемся разыскать третий стакан! — сказал майор. — Идемте со мною!

Осмотр палисадника он начал от самого окна. В густых зарослях крапивы и лебеды найти стакан был нелегко.

— Вот он, товарищ майор! — вдруг воскликнул парень, указывая на куст жасмина.

Стакан повис между ветками.

Майор осторожно завернул его в платок и спрятал в свою полевую сумку...

* * *

Когда понятые ушли, майор Головко остался в домике Остапенко. Он распахнул створки окна, но задернул цветастые ситцевые занавески и удобно устроился в старом кресле, стоявшем около окна.

«Наверное, здесь, в этом кресле, любил сидеть хозяин, этот самый Петр Остапенко, — подумал майор. И удивился: — А почему я говорю в прошедшем времени — «любил сидеть»? Не любил, а любит! Думается мне, что скоро ты, Петр Остапенко, вновь вернешься в свой домик и сядешь в это кресло. Только вот друга твоего уже не вернуть...»

И опять Головко ощутил яростный гнев против того, еще неизвестного, кто по каким-то причинам лишил лесника Свиридова самого ценного, что он имел, — жизни.

Расслабив мускулы, откинув голову и закрыв глаза, Головко еще раз стал продумывать и взвешивать соотношение всех известных и неизвестных обстоятельств дела.

При расследовании преступлений он часто применял такое вот обдумывание всех версий и обстоятельств непосредственно в том месте, где произошло преступление. Таким образом перед ним была и вся обстановка, и детали дела, и та неуловимая атмосфера преступления, которая часто сама как-то направляла его мысли в нужное направление.

После того как нашли в кустах под окном третий стакан, майор Головко почти не сомневался в том, что убийство совершено третьим, пока неизвестным человеком, ловко подтасовавшим улики против Петра Остапенко. Но кто он, этот третий? Каковы мотивы преступления?

Пожилая учительница, привлеченная в качестве понятой, жила по соседству и хорошо знала и Остапенко, и Свиридова. Она подтвердила, что Петр Иванович Остапенко — добродушный, общительный человек, друживший со всеми ребятами поселка. Свиридов был молчаливым и замкнутым. Но когда оба друга-лесника усаживались выпивать, они никогда никого не приглашали к себе. Они пили вдвоем. И, как рассказывал как-то соседке сам Остапенко, «вспоминали молодость и тех, кто в душе живет, кого сожгли гитлеровские гады». Опьянев, друзья обычно запевали одну и ту же старую белорусскую песню о перепелочке....

Конечно, при этих воспоминаниях прошлого, известного только двоим, третий был бы лишним...

И все же кто-то третий был за столом! Был и постарался скрыть свое присутствие...

Головко представил себе, как два немолодых человека сидят за этим столом, пьют водку с медом и, захмелев, начинают вспоминать белорусские пущи, своих любимых жен, ребят, погибших в огне. Сладкие и горестные воспоминания жгут сердца друзей. Но отказаться от них, выбросить их из памяти нельзя, потому что они были отражением простого человеческого счастья.

Кто же был бы не лишним при этих воспоминаниях? Наверное, только тот, кто сам помнит и погибших жен, и детей лесников, и лесные белорусские дороги, и деревни, в которых проходила молодость Остапенко и Свиридова... Да, это так! Только так! Есть ли такой человек в лесхозе? Вернее, появился ли он здесь? Ведь раньше лесники пили и ворошили свои воспоминания всегда только вдвоем. Значит, третий появился совсем недавно!

Итак, за столом было трое...

Но почему ушел домой Свиридов? Где был хозяин дома — Остапенко, когда третий снял со стены его ружье, достал патрон, вложил его и выстрелил?

«Интересно, осмотрел ли лейтенант Захаров ручку на окне? На ней могли быть следы пальцев убийцы... Впрочем, убийца, видать, — опытный преступник. Он принял меры и к тому, чтобы на ружье не осталось никаких отпечатков пальцев, кроме хозяйских...»

113