Тревожные будни - Страница 121

121

Андреев вспомнил приключившуюся с ним историю, и невольная улыбка пробежала у него в глазах, что не ускользнуло от взгляда Блинова.

— Чему улыбаешься?

— Не знаю, как и сказать.

— Лучше всего прямо, без всяких этих...

— В Ленинград приехал Вертинский — знаменитый певец. О нем тогда мало что знали, пластинки с его песнями в основном из-под полы продавали. Всякое рассказывали об этом человеке. Уехал за границу в революцию, вернулся в конце Отечественной войны. Говорили, что он построил на свои деньги несколько самолетов. Ну, в общем, личность заметная.

Блинов слушал не перебивая.

— У нас в училище был самый большой в Ленинграде зал, без колонн. На Васильевском острове. Такое старое престарое здание гардемаринского корпуса. Зал и вправду шикарный — для балов. С инкрустированным разными породами дерева полом, лепными стенами и потолком с огромными хрустальными люстрами. Так вот, пригласили туда Вертинского, а я, как назло, в этот день дежурил. На флоте дежурный носит повязку — рцами ее называют. По уставу он не имеет права ходить на увеселительные мероприятия. А тут Вертинский... Я знал почти все его пластинки, он мне безумно нравился и... — Андреев замолк, колеблясь: продолжать ли далее?

— И?.. — Блинов нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Сами понимаете, — продолжил Андреев, — я решил хоть одним глазком на него посмотреть. Там у нас, позади кулис, была небольшая лестница, которая вела к верхним софитам. О ней мало кто из курсантов знал. А я знал и полез. Да ладно бы один, а то еще с товарищем, тоже дежурным. Вдвоем мы забрались наверх и оттуда слушали. Пел Вертинский изумительно, не восторгаться нельзя было. А надо сказать, что лестница двоих держала плохо — она покачивалась от малейшего нашего движения. В общем, в какой-то момент лестница качнулась слишком сильно, и мы чуть не рухнули вниз. Приятель с перепугу за что-то ухватился, и сверху, едва не задев Вертинского, рухнул какой-то крюк. Тут все и началось. Поднялся переполох, зал зашумел, и мы не успели еще спуститься вниз, как были схвачены.

Началось чуть ли не следствие. Нас даже хотели обвинить в покушении на Вертинского. Допытывались, кто послал, зачем... Но в общем отделались легким испугом. Приятеля отправили в высшее училище на Тихий океан, а меня в такое же — в Баку, на Каспий.

— Любопытно! — рассмеялся Блинов. — Значит, покушался?! — Его разбирал смех, и он долго, натужно кашлял. Достал папиросу, закурил, предложил Андрееву. Тот не отказался, старательно размял папиросу, зажег спичку. — И что же дальше? — наконец поинтересовался Блинов.

— Ничего особенного, учился. Вполне нормально. Однажды пошли в учебный поход. Был девятибалльный шторм. Я держал вахту. Волной захлестывало по самые уши. Надо было бы попросить разрешения уйти обсушиться, да мне не хотелось — самолюбие заело. Подумают: салага. Решил свое отстоять. Ну а здоровье подвело. Когда вернулись в Баку, с корабля снесли на носилках. Плеврит. Госпиталь. Несколько месяцев провалялся, потом дали отпуск. Потом опять комиссия. Нашла непорядок в легких. Короче, списали и даже поставили на учет в тубдиспансере.

— Ты, выходит, заразный? Нам-то здоровые нужны. Тут и без тебя всякого кривья достаточно! — рубанул Блинов.

— Чего? — не понял Андреев.

— Кривья. Это я такое слово сочинил от «кривых», по аналогии со жнивьем.

— А... Да нет, я вроде здоров. Смотрели меня. Теперь в безопасности.

— Здоров? — переспросил Блинов. — Ладно. Тогда поясни, как в милицию попал?

— Очень просто: пришел в райком комсомола и получил путевку.

— Сам попросил или предложили?

— Предложили. И еще направление дали в заочный юридический институт.

— Значит, и учиться будешь?

— Буду.

— Это, с одной стороны, не плохо. А с другой... — Он опять испытующе глянул на Андреева. — С другой — работа наша такая, что учиться будет некогда.

— Поглядим, — как-то осмелев, парировал Андреев.

Неизвестно, сколько еще продолжался бы этот разговор, не откройся внезапно дверь. В ее проеме появился здоровенный детина в телогрейке, а вслед за ним вошел усатый человек в синей измокшей шинели. Должно быть, он и швырнул сюда детину, на голове которого нелепо торчала шапка-ушанка с оторванным ухом, на ногах были разболтанные обмотки и немецкие солдатские ботинки на толстой подошве. От сильного толчка детина упал на пол. Неожиданно для Андреева он пополз к столу, как собачонка, без умолку приговаривая:

— Гражданин начальник, все расскажу, только не бейте. Я... — Он встал на колени и, утирая нос, продолжал гундосить: — Не надо меня бить...

Блинов резко вскочил из-за стола и властно крикнул:

— Кто тебя бить собирается? Встать!

Парень сперва замешкался, но потом испуганно встал. На вид ему было лет двадцать. Небритый, высокий, с длинными руками, большим носом и далеко расставленными большими глазами, он казался и вовсе великаном.

— В чем дело? — поинтересовался Блинов у милиционера.

Тот достал из кармана два пистолета, штык в ножнах и, кладя все это на стол, прохрипел:

— На Крестовском рынке вот этот, угрожая оружием, отобрал у нескольких баб, извиняюсь, женщин-колхозниц, деньги. — Милиционер положил на стол внушительную пачку мятых купюр.

— Без двух рублей тыщща, — с двумя «щ» проговорил милиционер и, помолчав, добавил: — Их было трое. Но двое других скрылись. Видать, им не впервой.

— Обыскали? — перебил милиционера Блинов.

— Да.

— Больше ничего не обнаружили?

— Нет.

— Где протокол?

— Некогда было, товарищ капитан, ничего не составляли.

121