Тревожные будни - Страница 29

По узкой дорожке, протоптанной в глубоком снегу, мы прошли через оцепление к крыльцу. Мартынов постучал в дверь, и она тотчас распахнулась, будто нас уже ждали. На пороге стоял старик в ватнике, маленький, длинноносый, щуплый. Не говоря ни слова, он пропустил нас в сени. Здесь было темно. Мартынов зажег зажигалку, и мы через кухню прошли в небольшую комнату, где над овальным столиком висела керосиновая лампа под цветным стеклянным абажуром. За столиком сидела старуха и раскладывала пасьянс.

— Вечер добрый, бабушка! — весело сказал Мартынов. — Как желания, сбудутся?

Не поворачивая склоненной над картами головы, старуха ворчливо сказала:

— Наследили, ноги лень вытереть...

— Чего там, — вступился старик, — гости издалече...

Мартынов скинул шубу и шапку:

— Шурка не приходил?

— Запаздывает чтой-то... А вы от него?

— Нет, папаша, из уголовного розыска.:

— Вон оно что!

— Не тех гостей ждали?

— А нам все едино, — не поворачивая головы в нашу сторону, ответила старуха. — Мы люди маленькие.

— Маленькие-то маленькие, а бандитскую добычу храните.

— Это как же храним? — забеспокоился старик. — Слышишь, Надежда Федоровна, что товарищи сказывают? Мы, дорогие, граждане-товарищи, ничего не храним. Чего нам хранить? Привезет Шурка: «Пусть полежит у тебя, тестюшка!» Пусть полежит — не корова, корма не требует. А что и откуда — нам знать не дано; честно или не честно добыто — нам неведомо. И глядеть не будем, не любопытно нам.

— А нам любопытно, — прервал Мартынов старика.

Бандиты свезли на дачу многое: меховые ротонды, мерлушковые пальто, бобровые воротники. В наволочке хранились романовские золотые и серебряные деньги, серьги, кольца.

— Хоть магазин открывай! — ухмыльнулся Мартынов, небрежно толкая ногой развязанные тюки. — Нелюбопытный все-таки ты, папаша!

Ефимыча привели через час. Руки у него были связаны. С рассеченной губы лениво скатывалась на грудь алая струйка крови, в густых курчавых волосах — снег, франтоватый романовский полушубок разорван в нескольких местах.

Я с любопытством разглядывал шофера Кошелькова. Ему было лет тридцать пять — сорок. Тяжелая, отвисшая челюсть, угловатое лицо с нечистой кожей.

— У калитки взяли.

— Один был?

— Один. Мартынов встал:

— Когда Кошельков будет?

— Сперва руки прикажи развязать, — попросил Клинкин, — ремни режут.

— Только чтоб тихо, — предупредил Мартынов, — не буйствовать.

— Чего ж буйствовать, когда вся хибара окружена, — рассудительно ответил Клинкин, отирая о плечо кровь с подбородка. — Видать, отгулял...

— Отгулял, Ефимыч, — согласился Мартынов. — Ваше дело такое: сегодня — гуляешь, а завтра — в расход. Бандитское дело, одним словом. Так когда Яков будет?

— Не придет Яков Павлович.

— Почему?

— Потому как не дурак Яков Павлович, не мне чета. После того как Ольгу да Анну Кузьминичну замели, упреждал: «Не сегодня-завтра легавые засаду на даче поставят. Не суйся туда, Ефимыч, пропади пропадом барахло это!» Не послушался, думал, успею...

* * *

Все участники нападения на Ленина, за исключением Кошелькова и Сережки Барина, уже были арестованы. Эти двое по-прежнему оставались на свободе. Им везло. Тем не менее дни их были сочтены. Это понимали и работники уголовного розыска, и сами бандиты. Кошельков нервничал. В его налетах не было прежней дерзости, расчетливой уверенности.

— Психует Яков Павлович, — говорил мне на допросе Клинкин. — Намедни чуток Сережку не порешил. «Ты, — говорит, — сыскарям, гад, заложить меня хотишь! Все вы, — говорит, — сыскарям мою голову принести заместо подарка желаете...»

Больше всего Мартынов опасался, что Кошельков уедет из Москвы. Но он по-прежнему оставался в городе. Это мы знали точно. И наконец наступил день, которого мы так долго ждали...

Сеня Булаев, Груздь, Савельев и я сидели на какой-то промасленной, вонючей ветоши в маленьком сыром сарайчике. За зиму хозяева разобрали его почти наполовину, использовав на дрова все доски, которые еще не совсем сгнили. Сквозь широкие проемы в трухлявой крыше чернело небо, скупо присыпанное белесыми звездами. Курить Мартынов запретил, но мы все-таки курили. Отползали по одному к задней стенке сарая и, накрывшись с головой, курили, с трудом удерживая в онемевших пальцах плохо скрученные козьи ножки. Иногда Савельев, еще не оправившийся после ранения, тихо кашлял в плотно прижатый ко рту платок, и тогда Груздь укоризненно качал головой.

Слева, в домике с облезшими зелеными ставнями, притаились Мартынов и Сухоруков. Напротив, на другой стороне переулка, в нижнем этаже двухэтажного особнячка, бандитов ждали еще четверо сотрудников. Откуда Мартынову стало известно, что Кошельков и Сережка Барин будут сегодня ночью в этом домике с зелеными ставнями, никто из нас не знал.

Под утро ветошь покрылась толстым слоем инея. Савельев кашлял все чаще и чаще. Я засунул окоченевшие руки под рубашку и сразу же почувствовал, как все тело покрылось гусиной кожей. Ноги занемели, я мне казалось, что я не смогу встать. Сеня Булаев, навалив на себя тряпье, свернулся клубком. Сипло дышал Савельев, поджав под себя ноги и нахохлившись. Вдруг предрассветную тишину разорвал дикий пронзительный крик:

«А-яу-у-у!»

Мы мгновенно вскочили, но Груздь сделал рукой успокаивающий жест. Сквозь широкую щель между досками я увидел, как откуда-то сверху во двор спрыгнул кот. На мусорном ящике грязно-белая кошка дугой выгнула спину.

Вновь звучит призывное:

«Я-ау-у!»

Чувствую, как кто-то до боли сжал кисть моей руки. Это Груздь. Мускулы его круглого лица напряжены.