Тревожные будни - Страница 77

К оглавлению

77

Хеннинг удовлетворенно подумал: «Подвели тебя любимчики... А Вески все же надо поздравить».

Но встать майор не успел. Полковник шагнул из-за стола и протянул обе руки Вески:

— Не только за дело Арупыльда. За Отса и за... урок. — Он обвел глазами комнату и добавил: — Людям надо верить...

ВИЛЬ ЛИПАТОВ
КЕДРОВЫЕ ТЫКВЫ

Первое чудо, менее чудное, чем второе, случилось с пятницы на субботу, то есть произошло оно, может, в пятницу, а вот наружу вышло в субботу, рано утром, когда еще и коровы до околицы деревни допылить не успели. Старая старуха Головкина, из тех, что у старшего сына мотоцикл с коляской, как только отдала коровенку пастуху Сидору, так сразу — к русской печке. «Сентябрь на исходе, последние теплые денечки на дворе, дай, — думает, — побалую своих пирогами с брусникой». Заслонку от печки в сторону — бряк, спичку — чирк и ладится поджечь растопку. Не горит!

Всю спичку, до ногтей, изожгла старуха Головкина, а растопка не занимается; она — вторую спичку, снова огня нету. «Ай, — думает, — это вьюшка не открыта, будь она неладна, да и я сама стала сильно бестолковая». Нет, вьюшка открыта, сажи на ней мало, так как недавно чистили. Мать честная, что такое? Вот тебе и пироги с брусникой!

На этом месте вошел в кухню старый старик дед Головкин и говорит:

— Здорово бывали, законная жена Анна Петровна! Каково спалось, какие сны привиделись?

Он часто так разговаривал, старый дед Головкин, а причина культурности была такая, что лет пять работал сторожем при клубе и сидел обязательно на всех репетициях драмкружка.

— Печка-то не растапливается! — сказала старуха Головкина. — Хоть убей!

— Она и не растопится, — важно сказал дед Головкин.

— Это как же так?

— А так! — сказал старый дед Головкин. — Никакая печка без трубы растопиться не может.

Старуха так и обомлела:

— Как это без трубы?!

— А без трубы, и все!

Минут через двадцать, а то и раньше у головкинского дома собрался боевой деревенский народ, хотя и семи часов утра не было. Ребятишек этих, школьников, наверное, десятка три приперлось, хотя в восемь, когда надо идти в школу, каждого из кровати щипцами не вытащишь. А здесь орали и галдели, такие были активные, словно и спать не ложились. Ну, со стариками и старухами понятно — эти со своей бессонницей сильно обрадовались головкинской трубе и вышли на происшествие дружно, кучно. Были и другие люди — кто уже к трактору шел, кто на ближние покосы торопился, а тут такое дело — трубы нету!

— Я это чудо вот как изобрел, — рассказывал дед Головкин. — Спускаюсь, значит, к сеновалу, посередь лестницы останавливаюсь, так как у меня в нутре что-то дает толчок. Ай, думаю, а ведь мне в панораме, как говорят по телевизору, чего-то не хватает! Гляжу: трубы! — После этого дед надулся индюком и заорал: — Глядите, товарищи, трубы нету, пироги с брусникой спечь нельзя! Есть у нас законна власть или нет, что среди ночи у людей печные трубы уводят? Где Федюк Анискин?

— Здесь! — послышался голос участкового инспектора Федора Ивановича Анискина.

Участковый от шести до семи часов утра летом всегда купался, а нынче сентябрь был таким теплым, что и в конце месяца Анискин утренние ванны принимать не прекратил. На шее у него висело большое махровое полотенце, был он в тапочках на босу ногу и еще не просох — вода с головы стекала на лицо и грудь.

Дед Головкин всплеснул руками.

— Так чего же ты стоишь, Анискин, позади всего народу и никаких срочных мер пресечения не принимаешь?! — заорал он опять на всю деревню. — Ты должен осмотр произвесть, обмер, обвес. Гляди: трубы-то нету!

Трубы на самом деле не было. Только высовывались из замшелых досок два-три острых кирпичных осколка да тянулся вниз белый известковый след. Хорошо была уведена труба, добросовестно, с пониманием дела, и Анискин, пробиваясь сквозь толпу к старику Головкину, цокал языком и осторожно похохатывал.

— Заткнули эти, которые хулиганы, трубу, чтобы пожара не содеялось? — строго спросил он старика. — Заткнули?

— Ой, Федюк, да, еще как заткнули! — почему-то обрадовался старик. — Ты даже в разум не возьмешь, чем заткнули. Они, супостаты, туды целый навильник цветов утрамбовали. Таки цветы, что названия припомнить не могу, хотя память у меня, Федюк, надо тебе сказать...

— Помолчи! — перебил его Анискин и повернулся лицом к толпе: — Я вот, товарищи, сильно удивляюсь, что вы здесь большим числом собрались, а для чего, спрашивается? Так что давайте разойдемся.. Вот которые школьники — кыш домой! Во! Молодцы! Теперь вы, граждане пенсионеры, идите сидеть на свои лавочки... Тоже молодцы! А вот ты, знатный тракторист Максудов, чего не идешь заводить свой трактор? Он у тебя, говорят, три дня назад вышел из ремонту, а заводиться не хочет... — Когда улица опустела и возле дома остались только четверо, то есть Анискин, старик Головкин, старуха и сноха Головкиных, участковый вытер лицо полотенцем, снова непонятно улыбнулся и сказал: — Еще вот на что я сильно удивляюсь. Как это возможно не слышать, когда у тебя на крыше железным ломиком трубу сшибают? Это ведь мертвый проснется.

Старик Головкин от возмущения начал подпрыгивать, как молодой петух:

— Ну что ты говоришь, Федюк, ну что ты говоришь? Как мы могли твой ломик слышать, ежели вот все трое спим на сеновале? Милиция, а не знает, что мой старший Петр в сильно ответственной командировке, так вот Лизавета одна спать в доме боится.

Анискин смотрел на трубу, все цокал языком и старался не смеяться.

77