Тревожные будни - Страница 79

После этого участковый повел себя странно: пошел не к дому Головкиных, где печная труба, а прямиком дошагал до своего служебного помещения, проворно скрылся в нем и — притих. До самого обеда — вот что интересно! — участковый никуда не выходил и только дважды показывался в окошке. Распахнет створки, облокотится на подоконник и минут пять задумчиво и грустно смотрит на реку и старые осокори, морщит при этом лоб, цокает языком и головой покачивает.

А в полдень участковый Анискин из помещения вышел и, помахивая планшеткой, насвистывая — фуражка набекрень! — пришел к колхозной конторе, где в это время обычно собирался разный народ. Кто с вопросами к руководству, кто проверить трудодни, кто наряды получать, а кто просто так, потолкаться. Увидев участкового, все, конечно, загалдели насчет печной трубы.

— Тиха, граждане, тиха! — сказал Анискин и сел на боковину крыльца. — Про то, где есть труба, соответствующие органы давно знают, а вот вы мне скажите, чего здесь чудного, что трубу увели? А?

Участковый обвел взглядом прохлаждавшийся народишко и вдруг помрачнел. Это он заметил среди прочих одного из Перевертышей, то есть бывшего тракториста, а теперь слесаря по ремонту. Перевертыш сидел на бревне, курил «беломорину» и от скуки зевал.

— Во! — сказал Анискин. — Сидит, рот дерет, а у Максуда трактор не заводится. Эх, ты! А еще сельхозвыставку в Москве перед войной открывал... Ты, Иван Анипадистов, то есть — тьфу! — ты, Анипадист Иванов, на меня сердито не гляди, я сам ныне сердитый — трубу-то увели!

Перевертыш и ухом не повел.

И тогда Анискин повернулся к остальному народу, насмешливо махнул рукой и спросил:

— Какое это чудо, что трубу увели? Это плюнуть и растереть! Вот чудо было, скажем, если бы на этой вот кедре тыквы выросли.

И участковый показал на голенастый кедр, что рос на задах конторы в полном одиночестве — не уличный, не хозяйский, а такой кедр, что просто не срубили.

— Вот это было бы чудо! — насмешливо сказал Анискин. — А трубу разобрать — это просто смех берет! Это, как я смекаю, малоразумны ребятишки производят. Вот тыквы на кедре — да!

Еще раз махнув рукой, участковый поднялся, усмехнулся в сторону скучающего Перевертыша и пошел себе неторопливо обратно в служебное помещение. Вид у него со спины был такой, словно Анискин говорил: «Эх вы, мелко пашете! Мелко, граждане, пашете!»

А наутро второе чудо приключилось. На кедре, что стоял нигде, выросли тыквы.

Не тридцать — сорок человек, как при печной трубе, собрались на задах колхозной конторы, а все сто. Надо же, выросли тыквы на кедре! По, две-три штуки висели на голенастых ветках, и даже вблизи не было видно, чем и как привязаны. И конечно, впереди всех стоял потерпевший — нестарый старик Мурзин, тыквенный хозяин. Кроме него, в деревне никто тыквы не садил. Дед Мурзин за своими тыквами ходил, как за грудником, всем уши прожужжал, что вкуснее тыквенной каши на свете только одно — мармелад. Сейчас, стоя под кедром, нестарый старик Мурзин сиял ярче солнца — он такой был, словно у него не тыквы увели, а какой-нибудь орден ему присудили.

— Глядите, граждане, глядите! — призывал старик Мурзин. — Ветка толще толстой, а от двух тыквов гнется. Гляди, народ, она так гнется, что вот-вота хрустнет — не выдерживает ветка двух моих тыквов!

Деревенский народ ко второму чуду отнесся не так, как к первому. Хохот и шум вокруг тыквенного кедра стоял оглашенный, ребятишки от восторга визжали и катались друг на друге, старики и старухи хихикали и бросали насмешки в адрес нестарого старика Мурзина, а люди средних лет, поглядев на кедр, с улыбками шли дальше по своим делам.

— Я уж, граждане, сбирался тыквы в погреб класть; думаю, еще день-другой перегожу, — докладывал дед Мурзин, — а тут оно вот и содеялось...

На этом месте доклада и появился участковый Анискин, посмотрел на тыквы и вдруг громко и радостно захохотал; он так развеселился, что стал походить на деда Мурзина, то есть был такой довольный, радостный и даже счастливый, точно ему тоже должны были какой-нибудь орден присудить. Анискин дохохотался до икоты и болей в пояснице, потом, держась за спину руками, повернулся к народу и сказал:

— Граждане! Хулиганы выявлены! Завтра труба и тыквы возвернутся на законные места. Прошу всех разойтись! Чудеса, граждане, закончены! — Он помолчал и вроде бы с сожалением прошептал: — Не будет больше чудес...

Ночь не ночь, вечер не вечер, а так себе — лунная темнота была, когда участковый Анискин и председатель колхоза Иван Иванович подходили к большому и темному зданию мехмастерских.

Луна, кособокая и льдистая, ушла за тонкое облако, позеленела, и, наверное, поэтому мир казался зеленым, мягким и теплым. Ночные птицы уже поцвиркивали в сосняке, вокруг фонаря на столбе мошкара кружилась, а через Обь тянулась, словно к небу, тоже зеленая и теплая полоса. О молодости думалось: о белой косынке в темноте, о балалайке, что говорит: «трень-брень, трень-брень»; о белых пароходах и черных лошадях грезилось, о красной рубашке; мечталось о морях, океанах и о горе арбузов, теплых и полосатых.

— Не фыркай, не ворчи! — шепотом попросил Анискин колхозного председателя. — Зря не поведу, сам знаешь...

— Я же иду! — ответил председатель. — Шагаю.

И на него, наверное, тоже действовали зеленый свет, голоса из сосняка, тишина Оби, берегов, тайги, которая была за ближней тайгой; наверное, и та тайга слышалась тишиной, которая была за самой последней тайгой.

— Ну, вот и пришли! — прошептал участковый. — Глянь, Иван Иванович, как они окно-то плохо завесили!